озлобленной прислугой.
Этот двор был своего рода отхожим местом дома, куда слуги выплескивали все постыдное и тайное, пока господа еще только вставали с постелей, а парадная лестница торжественно соединяла этажи в неслышном, душном тепле калорифера. Октаву вспомнились грубые выкрики служанок, так поразившие его в кухне Кампардонов в самый день приезда.
– Ай да девицы, ничего себе! – бросил он своему приятелю.
И в свой черед выглянул из окна, обшаривая взглядом стены и дивясь тому, что не сразу разгадал истории обитателей дома, скрытые за панелями фальшивого мрамора и раззолоченной гипсовой лепниной.
– Да куда же, черт возьми, она их засунула? – твердил Трюбло, обшаривший в поисках своих белых перчаток все, что можно, вплоть до ночного столика.
В конечном счете они нашлись в самой постели, сплющенные и сохранившие ее тепло. Трюбло в последний раз оглядел себя в зеркале и пошел прятать ключ от комнаты в условленном месте, в конце коридора, под старым буфетом, оставленным каким-то жильцом, затем спустился вместе с Октавом по парадной лестнице. Проходя мимо квартиры Жоссеранов, он приосанился, застегнул доверху сюртук, чтобы скрыть рубашку и галстук, и сказал намеренно громко:
– До свидания, мой милый! Я, знаете ли, беспокоился и зашел проведать наших дам, узнать новости… Похоже, они сегодня отлично выспались… Ну-с, до скорого!
Октав с ухмылкой смотрел ему вслед. Близился уже час обеда, и он решил вернуть ключ от чердака попозже. За столом у Кампардонов он с особым интересом разглядывал Лизу, подававшую блюда. Она выглядела, как всегда, опрятной и приветливой, а у него в ушах все еще звучал ее хриплый голос, выкрикивающий непристойности. Чутье на женщин не обмануло Октава насчет этой плоскогрудой девицы. Впрочем, госпожа Кампардон по-прежнему нахваливала ее, дивясь тому, что служанка не ворует, – так оно и было, ибо Лиза грешила совсем не этим. Вдобавок она с большой добротой относилась к Анжель, и мать полностью доверяла ей.
Как раз сегодня Анжель вышла из столовой перед самым десертом, и они услышали, как она смеется в кухне. Октав рискнул дать хозяевам совет:
– Мне кажется, вам не следовало бы позволять дочери так свободно знаться со слугами.
– О, я не вижу в этом ничего плохого, – ответила мадам Кампардон, как всегда томно. – Виктория служила в семье еще до рождения моего мужа, да и в Лизе я абсолютно уверена… А кроме того, что вы хотите? Эта малышка меня утомляет. Я бы просто сошла с ума, если бы она постоянно вертелась около меня.
Архитектор с важным видом жевал недокуренную сигару.
– Это я сам, – сказал он, – заставляю Анжель проводить часок-другой в кухне после обеда. Хочу, чтоб она стала домовитой хозяйкой. Там она многому научится… Она ведь никогда не выходит на улицу, милый мой, – вечно у нас под крылом. Вот увидите, какую чудесную хозяйку дома мы из нее сделаем!
Октав не стал ему перечить. Порой Кампардон казался ему круглым дураком, и, когда архитектор стал уговаривать его посетить церковь Святого Роха, чтобы послушать тамошнего замечательного проповедника, он отговорился тем, что решил сегодня посидеть дома. Предупредив госпожу Кампардон, что нынче вечером не будет у них ужинать, Октав начал было подниматься в свою комнату, как вдруг почувствовал в кармане тяжесть ключа от чердака и предпочел, не откладывая, вернуть его консьержу.
Однако на площадке его заинтересовало неожиданное зрелище. Дверь студии, снятой весьма изысканным господином, чье имя ему так и не назвали, была распахнута, и это явилось полной неожиданностью, так как она постоянно была заперта, и в комнате царила мертвая тишина. Его изумление возросло, когда он начал искать взглядом письменный стол жильца и обнаружил вместо него в углу широкую кровать; в следующий миг он увидел выходившую из студии хрупкую даму в черном под густой вуалью, скрывавшей ее лицо. Когда она переступила порог, дверь бесшумно затворилась.
Крайне заинтригованный, Октав начал спускаться следом за этой дамой, желая посмотреть, хорошенькая ли она. Но женщина почти бежала, с боязливой легкостью ступая по лестничной ковровой дорожке и оставляя за собой лишь еле уловимый аромат вербены. Когда Октав спустился в вестибюль, она уже скрылась из виду, и он нашел у крыльца только Гура, который проводил ее почтительным поклоном, сняв свою ермолку.
Молодой человек вернул консьержу ключ от чердака и попытался его разговорить.
– А она выглядит вполне пристойно, – сказал он. – Кто такая?
– Одна дама, – коротко ответил Гур.
Больше он не пожелал добавить ни слова. Зато соблаговолил кое-что рассказать про жильца с четвертого этажа. О, это человек из высшего общества, а студию у них снимает, чтобы спокойно работать, и приходит сюда раз в неделю, на ночь…
– Ах вот как, он работает?! – прервал его Октав. – И над чем же?
– Мне он поручил заниматься там уборкой, – продолжал Гур, сделав вид, будто не расслышал вопроса. – И платит, знаете ли, аккуратнейшим образом… Когда убираешь у кого-нибудь, сразу ясно, с кем имеешь дело. Этот господин – человек в высшей степени приличный, по его белью сразу видать.
Тут ему пришлось посторониться, да и сам Октав на минуту вошел в дом, чтобы пропустить выезжавший со двора экипаж жильцов с третьего этажа, отправлявшихся в Булонский лес. Кони нетерпеливо ржали, кучер с трудом удерживал их, туго натягивая вожжи, и, когда большая закрытая карета прокатила под сводами двора, Октав успел разглядеть за стеклами окошечка двух прелестных детей, чьи улыбавшиеся личики заслоняли неясные профили их родителей. Гур выпрямился с вежливым, но холодным видом.
– Вот эти, по-моему, не слишком шумят в доме, – заметил Октав.
– У нас в доме никто не шумит, – сухо ответил консьерж. – Здесь каждый живет как считает нужным, вот и все. Только вот одни люди умеют жить, а другие – не умеют.
Жильцов с третьего этажа в доме строго осуждали за то, что они ни с кем здесь не знались.
Они выглядели богачами, хотя глава семьи работал всего-навсего в книжном издательстве, и Гур относился к ним с крайним презрением: ему было непонятно, как это они живут вполне счастливыми сами по себе, ни с кем в доме не водя знакомства. Ему это казалось подозрительным.
Октав уже входил в вестибюль, как вдруг к подъезду подошла Валери, и он учтиво посторонился, чтобы пропустить ее вперед.
– Как вы поживаете, мадам? – спросил он.
– Прекрасно, благодарю вас.
Она запыхалась, поднимаясь по лестнице; Октав, который шел следом, увидел ее забрызганные грязью ботинки, и ему вспомнился пресловутый «обед», о котором говорили служанки, – «головка книзу, ножки кверху». Видно было, что Валери не нашла свободного фиакра и шла пешком. От ее промокших юбок шел терпкий, теплый запах. Усталость, томное изнеможение всего тела периодически заставляли ее поневоле хвататься за перила.
– Какая ненастная погода, не правда ли?
– Ужасная… И атмосфера такая тяжелая, душная.
Она поднялась на второй этаж, и они кивнули друг другу на прощанье. Однако даже в это короткое мгновение Октав успел разглядеть ее осунувшееся лицо, набрякшие от усталости веки, спутанные волосы под наспех надетой шляпкой и, поднимаясь дальше по лестнице, продолжал уязвленно размышлять над этим, чувствуя, как им овладевает злость. Почему же она не уступает ему? Он не глупее и не безобразнее, чем другие!
На четвертом этаже, когда Октав проходил мимо квартиры мадам Жюзер, у него всплыло в памяти вчерашнее обещание. Его очень интересовала эта маленькая женщина, такая скромная на вид, с глазами цвета незабудки. И он позвонил в ее дверь. Ему открыла сама госпожа Жюзер:
– Ах, это вы, сударь! Как любезно с вашей стороны! Входите же!
В квартире было уютно, хотя и душновато из-за обилия ковров и портьер; мягкие, как перина, кресла и диван, а также теплый застоявшийся воздух уподобляли ее ларцу, обитому старинным атласом с вытканными на нем ирисами. В гостиной, которой плотные двойные занавеси придавали сходство с исповедальней, Октава усадили на широкий, приземистый диван.
– Вот это кружево, – продолжала мадам Жюзер, внося в комнату сандаловую шкатулку. – Я хочу подарить его кое-кому, и мне интересно было бы узнать стоимость.
В шкатулке лежал кусок старинного английского, очень красивого
